Да здравствует фикус!
Затмённый знаменитой антиутопией автора (как и прочие его романы), «Фикус» рассказывает о неприметной и убогой жизни писателя по имени Гордон Комсток. Он живёт в маленькой съёмной квартирке под присмотром злостной арендодательницы, из-за причуд которой не может в открытую даже выпить чаю. Он — поэт. Днём Гордон работает в книжном магазинчике, вечерами и ночами трудится над своим opus magnum, Произведением Всей Жизни, к которому за последние несколько лет не прибавилось ни одной новой строчки — незадачливый поэт лишь зачёркивает, меняет местами да переписывает, переживая глубокий творческий кризис.

В центре романа находятся убеждения мистера Комстока относительно денег. Деньги, их заработок и способы их потратить, люди с деньгами и люди без денег — все мысли героя крутятся вокруг «главного порока современности». Гордон искренне убеждён, что все его беды, да и вообще все беды — от денег, но не их отсутствия, а оттого, что именно деньги так пагубно влияют на людей и вообще жить не дают. Говоря себе, что испытывает чистейшее презрение к деньгам и своей нищетой отказываясь от них, Гордон сам не видит, насколько зависит от своих убеждений и их предмета. Говоря, что всему виной культ денег, тем самым сам возводит их в культ, символ которому — фикус, непременно стоящий у обывателей в доме. Символ обычной, зависимой от денег и социального статуса жизни.

Роман не самый увлекательный, скорее даже скучноватый, но в целом вполне интересный.

Дочь священника рассказывает о приключениях Дороти, дочери священника (внезапно), которая в один прекрасный день потеряла память и вынуждена заново познавать не только себя и свою веру, но и нелёгкую жизнь в нищете. Практически весь роман Оруэлл находится как бы в стороне, лишь описывая события и изменения в убеждениях героини, лишь под конец вываливая рассуждения о смысле жизни в диалоге между Дороти, которая, хоть и утратила веру, так и осталась верна христианскому образу жизни («Но разве можно чем-то наслаждаться, когда изъят верховный смысл?») и её знакомым мистером Варбуртоном, весёлым развратником с легкомысленной и свободной философией («На что тебе верховный смысл? Мир полон книгами, картинами, вином, друзьями, путешествиями — прелести его бесконечны. Верховного смысла я, правда, в нём не замечал. Впрочем, и не особо разыскивал. Ну почему просто не принимать жизнь таковой, какой она нам открывается?»).

Как и в предыдущей работе автора, да как, впрочем, и в любой другой, от книги невероятно несёт типичным британским стилем. Сложно сказать, в чём тут дело — то ли в особенностях менталитета (типичная британская вежливость), то ли в языке оригинала, но ощущение очень специфическое.

Дни в Бирме и Глотнуть воздуха я не осилил. Первое повествует о колонизированной Индии, о смешении и разнице двух совершенно разных культур, второе напоминает мемуары обывателя, живущего с семьей в домике с белым забором. И то, и другое — дикая скука.

Скотный двор я бы назвал своеобразной миниатюркой к основному труду Оруэлла. Миниатюркой и даже предысторией — на примере животных, поднявших бунт на ферме и изгнавших с неё человека, можно увидеть, как люди могли докатиться до того, до чего они докатились в 1984.

1984, знаменитейшая антиутопия. Не буду сильно распинаться — это мастрид без сомнений — просто опишу собственное впечатление и пару отвлечённых мыслей.

Это книга о свободе и несвободе. О том, как и почему власть контролирует умы, жизнь и чувства людей, управляет слепыми толпами, наукой и историей. О противоборстве личности и общества, даже, пожалуй, всего мира. Если все говорят о том, что мы воюем с Остазией, если все газеты и исторические справки подтверждают это, а единственное, что перечит такой реальности — память и мысль одного единственного человека, то где тогда «настоящая» реальность, где правда? Да и так ли она нужна вообще, эта правда?

Лично я, прочитав 1984, вздохнул как-то свободнее обычного — нет же у нас телекранов, мониторящих твоё выражение лица или то, что ты читаешь, нет полиции мыслей, можно не бояться попасть в тюрьму (или пыточную) за выражение чувств и мыслей… А потом подумал ещё раз, и задышалось даже тяжелее.